Мусор в своем праве

Когда мы были студентами, нас регулярно назначали в ДНД, добровольную народную дружину. Она не была ни добровольной, ни народной, работягам за дежурство полагался отгул, студентам прибавлялся день к каникулам. Разве что партейные задаром дежурили, и то вряд ли. В общем, все так же, как сейчас с каким-нибудь ОНФ или другим якобы народным и якобы добровольным объединением. 
Ходим, дежурим. Отлавливаем пьяных, приводим в опорный пункт милиции. Кое-кто быстро этим увлекся, и вот уже борзый Г., вчера валявшийся под койкой в студенческом общежитии в обнимку с тазиком, стоит перед несчастным бомжем, расставив ноги, и грозно спрашивает: «Документы? Где живешь? Почему пьяный?» Так и слышится: «Аусвайс! Партизанен?» Сладкая карамелька власти над другим человеком очень быстро присасывается к мелкой и слабой душе.
Мне быстро надоело ходить, я засел в опорном пункте и наблюдал за теми, кого приводят. Так сказать, изучал типажи и типы.
Но ярче всех был сам хозяин заведения, краснорожий коренастый лейтенант лет сорока, типичный не мент, а мусор в самом поганом и крайнем своем воплощении. Приводимые все были его знакомцами, он встречал их страшным матом, грубыми тычками, пихал в зарешеченный обезьянник с таким расчетом, чтобы они упали или ударились о стену. 
Появление пьяного и тихого мужичка в женской ярко-зеленой болоньевой куртке и облезлой кроличьей шапке, вызвало у него прилив неистовой ярости.
- Я тебе сколько говорил, чтобы ты исчез?! – заорал он.
Мужичок не ответил, устало сел и понурился.
- Почему ты не умер? – гремел лейтенант над ним. - Тебе давно пора! Помочь?
И тут он страшным ударом кулака ошарашил мужичка по голове. То есть по шапке, чтобы не ушибить руку, но и голове досталось очень сильно. Мужичок взвыл от боли, упал на пол, корчась.
Лейтенант стал катить и пихать его ногами к обезьяннику. Закатил, двинул напоследок ботинком в живот и закрыл дверь.
Я, хоть и давно живу в родной стране, такую откровенную сценку видел впервые. Меня уже и от мата и от тычков этого мусора дано подмывало что-то ему сказать, но сдерживался. Наверное, думал я, ему просто никто не дает укорот, никто не скажет ему правду в глаза, вот он и распоясался. 
И вот я встал, содрал красную повязку, положил на стол и, подрагивая интеллигентской мелкой дрожью телом и голосом, сказал ему:
- Когда нам велели дежурить, не предупредили, что тут будут издеваться над людьми! Извините, но вы садист! Вы матом ругаетесь в официальном месте при исполнении, вы избиваете людей, вы их, я вижу, вообще презираете! Я дежурить с вами отказываюсь, ясно вам?
… Я не ждал, конечно, что он будет моими словами поражен, как громом. Но надеялся – хотя бы смутится. Или разозлится. Или, может, начнет оправдываться тяжелой службой.
Ничуть не бывало. Он смахнул мою повязку в ящик стола и спокойно сказал:
- Иди на х.., студент. Я в твой деканат докладную напишу.
Я растерялся. Постоял. Посмотрел на кривоватые ухмылки товарищей, которые, похоже, не поняли, что со мной. И вышел.
К чему я это?
Сейчас скажу.
С новыми временами нам дали свободу слова. Она во многом сохраняется, как ни странно кому-то покажется, и сейчас. Зачем запрещать, если проще – девальвировать слово, уценить его, опорочить и то, что говорится, и тех, кто говорит. Слово, растасканное на свары, раздоры, бесплодные попреки и т.п. становилось все легче, легче – и облегчилось до невесомости.
Но и не в этом даже дело.
Нам казалось: вот будет возможность сказать правду негодяем, то-то они завертятся, как ужи на сковородке!
И что?
А вот что: нет у нас такого высоко и низко поставленного негодяя, жулика и вора, о ком в СМИ и в сети не было бы кучи компромата. Нет такой хамоватой медсестры, такого не на своем месте халтурного учителя, такого мздоимистого гаишника, которых ни разу бы не тронул бессильный бич чьего-то гнева. Наши обличения, выкрики и праведные истерики давно уже никого не колышат. В редких случаях, когда очень достанут какого-нибудь не окончательно окостеневшего фигуранта, он может обидеться и даже подать в суд. Но таких единицы. Бессмысленно обличать их в том, что они и так знают и чего давно уже не стыдятся, поскольку, как тот мусор-лейтенант, не только не понимают, чего стыдиться, но считают себя в полном праве жить именно так, как они живут. Время от времени мысленно или вслух спокойно говоря:
- Идите на… Ну, вы сами знаете.
Народ эту тему уместил в одну строку: «Хучь сцы в глаза – все божья роса!» Но не в том вопрос, что такие люди есть и были всегда, а в том, насколько же много их расплодилось! Сотнями и тысячами сидят в думах и правительствах от Калининграда до Магадана, спокойные, сытые, уверенные в себе, а когда, случается, выскочит на трибуну периодический правдолюбец и обличитель, и начнет глаголом жечь им глаза, они даже не моргнут. Стыдоустойчивы. 
И читается в их насмешливых взглядах все то же:
- Да иди ты…

Оригинал